один раз, мы попользовались колхозным добром, – это был день кастрации. Приехал фельдшер из района, проделал операции и всем, кто был на стане, дали по несколько штук бараньих, свиных и бычьих яиц. Яйца мы сварили. По виду они напоминают рыбную икру, а по вкусу мясо с привкусом почек, т. е. вкусно. Яйца нельзя было сохранить и увезти, поэтому и раздали.

Не запрещали ранней весной искать в оттаявшей земле, оставшуюся с осени неубранной, колхозную картошку. Ее тоже невозможно сохранить и увезти. Тетя Кира напекла из этой картошки чудесные белые булочки по виду как сдобные – с завитушками и румяные, а по вкусу нам тоже, видно, понравились – особенностей не запомнилось.

А вот собранное на токах после зимы зерно, выпавшее из колосьев, когда снопы таскали от скирды к сложке, отбирали на входе в деревню, отлавливая тех, кто покусился на колхозное добро. По всей стране были организованы школьники для сбора колосков, но в Беловодовке я не видел школьников, вероятно, были только начальные классы, старших учеников в соседних домах я не видел, а организовать неорганизованных было невозможно. Несмотря на запрет, все, в том числе и мы, ходили на тока искать в соломе зернышки, потому что за это не сажали, а только отбирали набранное, и отчитывались ими, как организованно собранными. Нам тоже что-то доставалось. Не всех удавалось отловить, да и не старались отлавливать – так, только для порядка. Зерно-то все равно пропавшее – не соберем мы, так перепашут его и все. Видел я кучку отобранного зерна – с полмешка на весь колхоз.

А с милиции требовали выявления хищений, чтоб доказывали, что недаром хлеб едят. Дело было зимой, я был на работе. Валик пошел за водой к колодцу в логу, метров за двести от дома. Возвращаясь, он из избы услышал громкий крик тети Киры и причитания, как по покойнику. Посредине избы стояло полмешка муки. Тетя Кира металась по избе: «С голоду помрем! Это на трудодни получено! Не губите!» Вооруженные люди молча делали обыск, но ничего кроме этого мешка с мукой, намолоченной из зерна, полученного на трудодни, не нашли и оставили хозяев в покое.

В самой деревне милиции не было, это делала рейд по деревням районная милиция

Коллектив на скотном дворе в основном женский. Женщины и молодухи. Телятницы, доярки. Я не помню, кто пас свиней и телят, а вот старик, который пас овец – запомнился.

В бане этот дед моется по-богатырски.

Баня натоплена так, что все дерево в бане раскалилось и высохло – «аж звенит». Старик залезает на верхнюю полку и командует: «Поддай». Мы плещем на камни воду. Сухой пар обжигает, мы не можем привстать и моемся на полу, а он хлещет себя веником на верхней полке. Мы тоже хлещем себя веником, но на самой нижней ступеньке. После того, как дед отберет с камней первый жар, в баню идут женщины, ну а мы мылись попутно с дедом, как довески.

Между тем, еще интересней, чем в бане, дед был на поле со своими овцами.

Раннее утро. Наши коровы, утоляя первый голод, мирно выщипывают траву в стерне. Мы тихонько идем за ними. Издали послышалось блеяние овец, но их еще не видно, еще не ясно, откуда они появятся. Вскоре из-за одного из дальних околков показываются и овцы. Они идут плотной толпой, низко нагнув голову, и почти касаясь друг друга. Быстро – быстро семеня ногами, овцы почти бегут, не поднимая головы, и на ходу хватают траву. За ними громадными шагами спокойно идет высоченный дед с большим посохом и в такт своим шагам и посоху гудит басом: «Кудааа, кудааа?», за дедом бежит внук лет одиннадцати. Я не видел и не представляю, как они эту отару бегущих с опущенной головой овец, в конце концов, останавливают и поворачивают к скотному двору.

Милое дело, как нам казалось, пасти коров.

Разнообразя этот труд, мы разнообразили орудия труда. То это был длинный настоящий пастуший кнут, который мы свивали себе изо льна или конопли, то это были короткие кнуты, с которыми мы бегали за коровами, нахлестывая их с близкого расстояния. Порой мы пасли, вооружившись палкой, которую бросали в провинившуюся корову, стараясь попасть по рогам или по ногам. Длинным пастушьим кнутом мы так овладели, что могли на достигаемом расстоянии срезать верхушку иван-чая при этом громко, как выстрел, хлопнуть.

Мы стараемся выбрать место, где хорошая трава и, если погода теплая, но не слишком жаркая, то коровы старательно ее выедают, пока вожакам стада не надоест это пастбище. В нашем стаде были три блудливые коровы, даже имена их помню. Это Валька, Манька и Рыжуха.

Почему Рыжуха, не понятно – она вроде и не рыжая совсем, а скорей каштановая, но видно теленочком была рыженькая. Эта корова крупная спокойная, но из вожаков. Манька из себя не видная, не крупная, но самая беспокойная – вроде как бы все время голодная. Ну, так ешь. Так нет, ей куда-то все время надо, и в результате, когда пригоняем коров в лагерь, у всех бока полные, а у нее хоть чуть-чуть, но впалый. Однако доярка этой коровы нам не выговаривает, зная ее характер. Валька – красавица, почти белая, как и Рыжуха крупная и кажется спокойной, но корову, которая стала на ее пути, может и рогами поддеть. Т. е. претендует на роль настоящего вожака.

Пока коровы спокойно пасутся, мы не стоим и не лежим, смотря на них, – мы играем. Во что? Да уж находили во что, лишь одним глазом посматривая на стадо.

Но вот мы видим, что стадо пошло. Впереди три вожака. Кричишь поочередно в том порядке, в котором идут заводилы: «Манька, куда? Мать твою так, перетак…», Манька отходит в сторону, пропуская Рыжуху, и начинает щипать траву. «Рыжуха, так тебя перетак…. Куда?» Рыжуха уступает тропу Вальке. Когда и Вальку остановишь, все стадо собирается около них и начинает мирно пастись, пока кому-либо из вожаков не придет идея вновь куда-либо двинуться.

Предыдущие пастухи приучили коров слушаться только мата. Если по отношению к людям мат – это выражение крайних чувств, – и походя, им на скотном дворе не злоупотребляли, то по отношению к коровам сдерживающих мотивов нет и выразить свою досаду по поводу их поведения можно, не стесняясь. Так и приучили. Между прочим, сейчас некоторые писатели и артисты, ради денег, зарабатываемых на дешевой популярности среди специфичной средне денежной публики, очень даже, нецензурщиной злоупотребляют (как среди коров). Для коров слова не имеют содержания. Их приучили повиноваться такому сочетанию звуков. Без привычного сочетания звуков, можешь кричать сколько тебе угодно, надрывая горло, – коровы будут идти своим путем.

В этой связи вспомнилось исключительное атмосферное явление, которое мне довелось наблюдать.

Мы со стадом отошли далеко от лагеря. За полями и околками его не было видно. Я не могу сказать, какое расстояние было до лагеря, но не одна сотня метров – пожалуй, с километр, а мы слышали спокойные разговоры между собой доярок, позвякивание ведер, как будто они были рядом. Было слышно каждое спокойно сказанное слово. Мы были поражены до крайности, но стадом управляли, используя привычную для коров коровью лексику.

Когда же мы под вечер вернулись в лагерь, девушки – доярки, с некоторым удивлением сказали: «Эдик, а мы думали, что ты не материшься». Я среди людей и не матерился – в моем представлении, материться было стыдно.

Если у коров появилось очередное желание к перемене мест, а мы, заигравшись, этого не заметили, то коровы скрывались за каким-либо из околков, и обнаружить их бывает порой не легко. Но, обычно мы догадываемся, что они направились к ближайшему полевому стану грызть у крыльца избы землю, обильно смоченную мочой, выходящими ночью на крыльцо мужчинами. У крыльца с обеих сторон коровы выгрызли уже ямы, а т. к. земля просолилась у крыльца и под домом, то они становятся на колени, чтобы добраться до нее. Травоядным нужна соль. Не знаю, как в мирное время, но при нас соли им не давали.

А однажды наши коровы улепетнули от нас через лог в соседний район, но обошлось – по следам на дороге поняли, куда